е. круг, не повернут к занавесу. Не разговаривать и не курить. На мой вопрос, как поступить Андрееву на случай требования публикой повторений, режиссер как-то кисло улыбнулся и заявил, что никаких повторений у них не полагается и что вообще в нашем распоряжении имеется шестнадцать минут и всегда в одно и то же точно указанное время.
Близится к концу танец «семи покрывал», и при почти полном безмолвии со стороны аудитории, оканчивает свой выход г-жа Рубинштейн.
Андреев, бледнее смерти, едва держит в руках дирижерскую палочку. Завертелся круг, и оркестр подвезли к рампе. Взвился занавес. Тишина. Ни хлопка. Справа выходит Андреев. Раздались какие-то два, три поощрительных аплодисмента, и он начал первый номер своей программы. По окончании по всему зрительному залу пошел какой-то странный шорох, похожий на шептанье. Аплодисментов никаких. После второго номера публика зашевелилась, раздались громкие аплодисменты, и этот возрастающий успех шел до исполнения оркестром нашей волжской «Эй, ухнем». По окончании песни, и когда последняя нота замерла где-то вдали, в зале один момент была гробовая тишина, и затем сразу эта тишина превратилась в сплошную бурю аплодисментов.
Англичанин, не привыкший выражать свой восторг, на этот раз изменил своему принципу и потребовал «encore» (слово «bis» у них не употребляется). Растерянный Андреев долго кланяется, смотрит по сторонам и не знает, что делать, повторять или нет. Режиссер спускает занавес, подбегает к Андрееву и говорит ему: «Encore». Занавес под немолчный гром аплодисментов вновь взвивается, и Андреев при-нужден играть еще раз «Эй, ухнем». Вместо шестнадцати минут, Андреев пробыл на первый раз на сцене тридцать шесть минут, чем, понятно, нарушил порядок времени всей программы, но одновременно заложил сразу краеугольный камень своему английскому успеху. Эти тридцать шесть минут оставались за ним во все время его пребывания в Лондоне.
На вечернем спектакле повторилось буквально тоже самое, наш лондонский агент заявил: «Поздравляю вас, г-н Андреев, вы для Англии уже сделаны», т
