М.); но моя гитара полна розовых лепестков и не может звучать. Песня для нового Арнима лежит в этой колыбели, погружена в блаженное
41
забытье, и я не хочу будить небесное дитя. Что за сладкие сны видит песня среди милых розовых лепестков? Я смотрю на струны с радостью и не могу петь (...). Когда я увидел, как принесли гитару, мое сердце забилось быстрее; я едва осмелился ее открыть, ведь я зарыдал бы и порвал струны, если бы она не принесла мне от Вас весточки. И разве могли бы Вы говорить дружественнее, чем устами роз! так дружелюбно, как говорит и музыка, которая (...) из сокровеннейших глубин природы, я бы сказал, из тайных мастерских Бога заимствует простые, вечные, каждому понятные звуки и выражает свою волю - так и мне невинные розовые лепестки поведали обо всем, что есть в Вас милого и прекрасного..." (июль 1802; 5,1,121-122). Гитара Брентано молчит - но тем интенсивнее вовлекаются в куртуазную ситуацию музыкальные образы. Любопытно, что музыкальная аура вокруг отношений Брентано и Ганнхен, созданная этой немой, но символически выразительной "игрой" гитары-символа, оказалась настолько устойчивой, что позднее, когда интерес Ганнхен к поэту угас, Брентано в полушутливой форме угрожал ей музыкальной же местью: "И я запишу все мои песни к тебе, положу их на музыку и раздарю всем дамам, так что ты встретишь их на всех фортепиано (...). И Беттина навестит тебя и споет (...) песни о тебе, которые я для тебя написал" (12,102). Призрак музыки - так и не созданной, но от того символически нисколько не менее действенной - до конца витал над этим романом.
Любовное общение, понятое, услышанное как музыка, имеет для романтиков некийопределенный акустический облик, "звуковую норму". Звучание любовного диалогасосредотачивается в области сверхтихого; сверхтихое - почти потустороннее, в нем слышат голос запредельного, оно акустический залог грядущего слияния душ в горнем мире. Вообще смакование оттенков "пиано", "пианисимо" в эпоху романтизма могло доходить до курьезов
