.." (12, 102-103). Однако этот невиданный проект музыкально-любовного диктата не удался, и в одном из писем Арниму Брентано жалуется на Софи: "Она не любит меня, и когда я играю на ней, она звучит немелодично..." (3 октября 1804; 5, 1, 243).
44
При всей своей воспримчивости к чарам женской музыкальности романтики не обошли стороной и весьма известный классический миф, в котором женское пение воплощает негативное, губительное, разрушающее начало. Это миф о сиренах. Романтическое воображение, безусловно, любило "играть" полюсами "опасного" и "прекрасного"; знаменитая формула Р.М.Рильке из "Дуинезских элегий": "Ведь красота - лишь начало страшного" (22,579) предельно точно выражает то, что романтики уже предчувствовали. Сочетание неотразимой притягательности и смертельной опасности персонифицируется ими в облике высочайшей женственности: в образе Лорелеи - создании Брентано, несколько позднее дополненном Эйхендорфом и Гейне. Брентано и Эйхендорф наделяют Лорелею "биографией" (некогда легковерная, обманутая девушка, ставшая колдуньей; ее чары гибельны для мужчин), Гейне придает ее образу несомненные черты сирены (своим пением Лорелея губит проплывающих мимо ее скалы).
Миф о сирене преломляется и в лично-биографических документах романтиков - вот один из них, выразительно иллюстрирующий и в каком-то смысле - итожащий непростые отношения романтика с женской музыкальностью, подводящий их к пределу, далее которого и мы не пойдем: дневниковая запись Кольриджа периода его увлечения итальянской оперой в Сиракузах и в особенности - примадонной труппы, Сесилией Бертоццоли. "Это могло бы стать темой весьма впечатляющего стихотворения, возможно, даже возвышенного - Милостивые небеса! когда я вспоминаю небесное явление ее лица (Сары Хатчинсон - АМ.), возникшего предо мной как ангел-хранитель моей невинности и душевного спокойствия, в Сиракузах, у ложа слишком очаровательной сирены, перед колдовством которой воск Улисса был бы лишь полузащитой, бедной Сесилией Бортоццоли. Все же ни ее красота со всем ее умением распоряжаться ею, ни ее небесное пение не были так опасны, как искренняя пылкость ее привязанности ко мне (...). Но унылый, опустошенный, не уверенный (...) в неуязвимости форпостов моей натуры, уже захваченный нежностью ее нрава, детской простотой ее смеха и огромным облегчением, которое ее пение и игра приносили моему унынию, освобождая от смертельной тяжести, лежавшей у меня на сердце, я стал жаждать ее общества (...). И я был спасен этим видением, полностью и исключительно им..." (октябрь 1808; 10, 3, N 3404).
Реминисценция из античного мира оправлена здесь в христианскую раму (платоническая возлюбленная Кольриджа в роли ангела-хранителя), но противопоставление христианской и "языческой" женственности сглажено тем, что и сама "сирена" - "бедная Сесилия Бертоццоли" - наделена ангелическими чертами ("детская простота", "нежность нрава", наконец, ее пение - "небесное"!), плохо сочетающимися с представлением об античной сирене. Зато в тексте Кольриджа ясно прочитывается другое противопоставление: "от мелоэротического" соблазна поэта спасает немой, но зримый знак - образ далекой Сары; тем самым идеально-платоническое начало, в противовес началу музыкально-эротическому, воплощается в чисто зрительной форме. Музыка умолкает, Кольридж возвращается на родину, сохраняя верность своим "мимолетным видениям".
45
